Сергей Кортов: «Механизм, запускающий спрос на инновации — это конкуренция»

Первый опыт коммерциализации научных идей преподаватель Уральского политеха Сергей Кортов получил еще в начале 90-х годов, когда вузы впервые объявили передовым краем новой инновационной экономики и даже выделили деньги на создание перспективных разработок. Уральские ученые тогда изобрели электронное информационное табло для уличной рекламы и попытались предложить техническую новинку рынку. Но найти инвестора для серийного выпуска продукции так и не удалось, а опытный образец пришлось разобрать на запчасти.

Спустя 20 лет система передачи научных знаний в реальной сектор экономики так и не стала в России действующим механизмом. По мнению проректора по инновационной деятельности Уральского федерального университета, доктора экономических наук Сергея Кортова, для его запуска политической риторики недостаточно. Нужны модернизация законодательства в вопросах интеллектуальной собственности, создание рыночных стимулов для участия крупного бизнеса в секторах высоких технологий и менеджерские компетенции для эффективного управления экономикой знаний.

— Сергей Всеволодович, о переходе с индустриального на постиндустриальный, инновационный путь развития российской экономики говорят не один десяток лет. И не один десяток лет что-то как будто делается в этом направлении: принимаются стратегические документы о развитии инновационного сектора экономики, создаются госкорпорации, строятся объекты инновационной инфраструктуры, выделяются деньги… Осязаемого результата нет. Отечественный бизнес невосприимчив к инновациям?

— Промышленная политика в нашей стране со времен СССР стояла на двух китах: это сырьевой добывающий сектор и военно-промышленный комплекс. Именно в этих областях создавались на тот момент лучшие образцы техники, технологий, оборудования, материалов. Но, к сожалению, те результаты не работали на воспроизводство рыночной экономики, это был госзаказ. Средства, полученные от продажи сырья, напрямую перетекали в ВПК, население и гражданские отрасли промышленности от этого ничего не имели. Теперь мы строим рыночную экономику, в которой главный принцип какой? Извлечение максимальной прибыли при минимальном риске. Хорошо усвоив это правило, отечественные компании не спешат в высокотехнологичный сектор: зачем заниматься приборостроением, если можно получить большую прибыль, качая углеводороды? Из сырьевых отраслей с максимальной нормой прибыли деньги перетекают в наиболее высокодоходные отрасли экономики, связанные с конечным потреблением: в первую очередь, это строительство, ритейл, пищевая промышленность и далее, по нисходящей. Основные производственные технологии закупаются за рубежом. Вот та экономическая модель, которая на сегодня реализована в России.

И очевидно, что инновационные отрасли (электроника, машиностроение, тонкая химия, фармацевтика, биотех), выпадают из этой цепочки, поскольку там низкие доходы, долгие сроки окупаемости инвестиций и большие риски. Кроме того, товары из этих отраслей нам активно предлагаются из-за рубежа по достаточно приемлемой цене. Зачастую это наше же «интеллектуальное сырье», которое переработано и «упаковано» на западе в готовые технологии и продукты, и перепродано нашим промышленникам втридорога. В мировом обороте высокотехнологичной продукции доля России — 0,3%-0,5%, и то в основном за счет традиционной космической отрасли. Собственные инновационные компании занимают в общем объеме российского промышленного производства мизерные 10%. Даже в восточноевропейских странах предприятий–инноваторов вдвое больше, а в развитых европейских странах — до 70%. И пока высокотехнологичный сектор у нас не сравнится по прибыльности с добычей полезных ископаемых и строительством, российская инновационная экономика не станет саморазвивающейся системой.

— Кто сможет нарастить его капитализацию, государство?

— Чтобы создать финансовую базу инновационного процесса, нужны огромные средства. Причем, это «длинные» деньги, которые наши банки в качестве кредитов не дают. Деньги есть у нефтяников и металлургов, но выпуск наукоемкой продукции — не их профильный бизнес. А изъять у них сырьевые доходы, национализировав нефтянку, никто не решится.
Еще один игрок на этом рынке — зарубежные фонды. Но иностранцам не выгодно вкладываться в открытие наукоемких производств в России. Их цель скорее противоположна: поиск здесь перспективных идей на ранней стадии или поиск людей-носителей этих идей. Недавно к нам в университет приезжал представитель одного из венчурных фондов из Силиконовой долины. Он сказал: дайте мне ваши проекты, я найду под них венчурных инвесторов в США. Но формат взаимодействия был обозначен очень четкий: интересны не инновационные проекты вообще, а только в области фармацевтики, микробиологии, энергосбережения и экологии, вложения — не менее $1 млн, оборот предприятия по бизнес-плану не менее $100 млн. и — полная передача прав на разработки инвестору. Проекты такого масштаба если у нас и есть, то мы их никогда не отдадим.

Остается единственный путь — перенаправить часть доходов от экспорта сырья в развитие отраслей высоких технологий. И сделать это может только государство, создав стимулы для бизнеса и взаимодействуя с ним на основе законов и понятных правил игры. Задача государства на этом этапе — в привлечении для венчурного финансирования наряду с государственным частного капитала.

— Кстати, прямые госрасходы на инновационную составляющую экономики существенно выросли: в этом году более 10% федерального бюджета (1,1 трлн рублей) направлено на финансирование фундаментальной и прикладной науки, образования, фармацевтики, космических программ, атомную энергетику и проч. Значит, проблемы не в нехватке у страны денег?

— В отсутствии механизмов финансирования, эффективных каналов передачи средств в эту сферу. Но у меня есть ощущение, что в последнее время картина качественно меняется. Государство действует крупными мазками. Первый элемент: деньги через госкорпорации «заводятся» в инновационный сектор. «Роснано» активно занимается инвестированием в создание высокотехнологичных производств, которые можно реально увидеть уже сегодня. У нас в Свердловской области это два крупных проекта: производство катализаторов на базе «Уральского электрохимического комбината» и выпуск полимеров с особыми свойствами на ОАО «Уралпластик». Постановлением правительства РФ № 218 от 09.04.2010 выделено более 5 млрд. рублей на проекты создания новых высокотехнологичных производства в реальном секторе экономики — при обязательном участии вузов.

Второй, и очень важный элемент этой системы — структурная реформа высшей школы. Из 1500 российских вузов выделяются точки роста: МГУ и СПбГУ, которые объявлены национальным достоянием, 7 федеральных университетов и 26 национальных исследовательских университетов. Эти вузы будут ключевыми звеньями инновационных систем в субъектах РФ и отраслях экономики. Они начинают очень серьезно финансироваться под конкретные цели: подготовка кадров, создание продуктов и технологий для инновационной экономики. Если вы посмотрите программу развития Уральского федерального университета, там инновационная сфера в приоритете полностью: в качестве прорывных направлений взяты области нано- и биотехнологий, ИТ, машиностроения, ресурсосбережения. Только в этом году более 50 млн. рублей мы направим на развитие нанотехнологий. УрФУ впервые участвует в крупнейших инвестпроектах частного бизнеса в инновационной сфере на условиях софинансирования. Первый проект решает уникальную задачу возрождения научно-технологической базы фармацевтической промышленности Свердловской области на основе собственных разработок и создания фармкластера на Урале. Второй амбициозный проект по разработке и серийному производству трубных соединений и труб нефтяного сортамента нового поколения запустила «Трубная металлургическая компания». Объем инвестиций в производство высокотехнологичной продукции в каждом из проектов колоссальный — по 2,5 млрд рублей (половину вкладывает государство, через федеральный университет, половину — корпорации). И это будет реальный результат коммерциализации и внедрения в промышленную эксплуатацию научных разработок.

— Хорошо, бизнес включился в инновационную деятельность, но у него нет прав на интеллектуальный продукт, разработку. А это значит, что «инновационная компонента» не может выступать полноценным активом.

— Действительно, долгое время в России вопрос о коммерческой оценке объектов интеллектуальной собственности не был разрешен, де-факто все научные разработки принадлежали единственному собственнику — государству. А зачем инвестор будет финансировать идеи, если изобретение, которое ученый сделает на его деньги, будет государственным, по сути, ничьим? Разумный путь — безвозмездная передача интеллектуальных активов разработчикам (это может быть университет, научная организация или сам исследователь). Отказавшись от прав на интеллектуальную собственность, которую оно все равно не умеет капитализировать, государство получит другую выгоду: прибыль от налогов, которые возникнут после запуска в коммерческий оборот новой технологии или производства. Так поступили в Америке в 80-х годах, когда был принят ряд законов, вызвавших в этой стране настоящий инновационный бум. В частности, знаменитый закон Боя-Доэла, инициировавший приватизацию интеллектуальной госсобственности, когда государство добровольно передало объекты ИС разработчикам, не претендуя на долю во вновь создаваемых предприятиях и рассчитывая лишь на прибыль от их налогообложения. Это дало революционные результаты. Сравните: в России сегодня доля внедренных научных результатов в ВВП — 5 %, в США — 90%.
В российском законодательстве сейчас происходят подвижки в этом направлении. Сделан очень важный шаг: теперь законом № 217-ФЗ дано право передавать созданную вузом интеллектуальную собственность в уставной капитал малых инновационных предприятий. В  каждом вузе создается свой центр трансфера технологий, который переводит результаты НИР в живой бизнес. У научной разработки появляется хозяин (государственный вуз, а не государство вообще), с которым имеет дело инвестор. Малое предприятие доводит технологию до коммерческого продукта и получает прибыль от его продажи, университет как соучредитель, — свою долю в прибыли. Появляются рыночные стимулы к созданию наукоемких производств, с гарантиями для частных инвесторов в вопросах собственности, инфраструктура, обеспечивающая перетекание знаний из научной в практическую сферу. Только вокруг УрФУ мы планируем создать «пояс» из 115 предприятий. Их проекты, достойные коммерциализации, будут финансироваться из федерального Фонда поддержки малых наукоемких предприятий, который предоставит гранты на начальных стадиях. Затем предприятия будут помещаться в создаваемый технопарк высоких технологий Свердловской области «Университетский» и обеспечиваться венчурным инвестированием. Эффективность вложений легко измерить в продукте, который выпустят инноваторы. По нашим расчетам, оборот 115 предприятий составит порядка 7 млрд рублей. Только за счет налогов государство получает миллиард рублей в бюджеты различных уровней. И это задача не на десятилетия, а на 5-7 лет максимум. В Китае таких мегатехнопарков с госинвестициями уже более 50.

— Каким образом научные разработки, идеи, технологии будут вводиться в коммерческий оборот?

— Они должны быть востребованы рынком.

— Но ведь проблема и заключается в том, что в российской экономике нет спроса на инновации. Кто должен генерировать этот спрос? Крупный бизнес и госмонополии это не интересует. Если бы «Газпром» десятую долю инвестируемых на внутреннем рынке средств направлял на закупки НИР, то создал бы мощный толчок для развития инновационного рынка. Но этого не происходит.

— Механизмом, запускающим спрос, в первую очередь является конкуренция. Там, где есть монополия, стимул к инновационному росту минимален. Но есть конкурентные отрасли, перерабатывающие, пищевка, например. Если вы в пищевой промышленности не выдаете каждые 3-4 месяца новый сорт хлеба или колбасы, то в конкурентной борьбе за потребителя вы, скорее всего, проиграете. Инновация ли это? С точки зрения нашей госстатистики, да, потому что это новый продукт, который ранее не выпускался, и где добавленная стоимость от человеческого интеллектуального труда высокая. Или металлургия. В проекте ТМК с Орским машиностроительным заводом по выпуску элементов труб для нефтянки мощным мотиватором тоже служит конкуренция (в данном случае — с зарубежными поставщиками аналогичных труб для «Газпрома» и крупнейших российских нефтяных компаний). Готовность освоить выпуск на территории России инновационной продукции для такой консервативной отрасли как трубная промышленность — очень прогрессивный шаг.

— Вы же отрицали потребность у сырьевиков в инновациях?

— Да боже упаси. Просто инновационная деятельность и потребности в ней бывают разные. У сырьевиков эта потребность, в первую очередь, технологическая, а в высокотехнологичном секторе — продуктовая (т. е. производство конечного инновационного продукта). Прошлый кризис 1998 года дал мощный инновационный толчок, но он был технологического характера. Промышленные компании закупали оборудование, потратили все деньги на обновление производственной базы. Основные фонды первичны всегда: вы можете иметь какие угодно идеи, но если у вас нет оборудования для их реализации и зданий, где можно разместить это оборудование, то замечательные идеи так ими и останутся. В «тучные» годы предприятия закупали производственную базу миллиардами, десятками миллиардов. И многие из тех, кто сейчас выкарабкались, сумели устоять в новом кризисе благодаря тому, что успели тогда завершить крупнейшие инвестиционные проекты техперевооружения. Мое мнение: техническая модернизация — это тоже инновационная деятельность. Теперь, после кризиса 2008-2010, все уже нормально технически «упаковались», и готовы к продуктовому рывку.

— Если бизнес не разворачивается в сторону высоких технологий самостоятельно, власть всегда может его «принудить к инновациям» административными методами. Создание резервации для инноваторов в Сколково — тому пример?

— Пока в Сколково я вижу только градостроительный проект с весьма расплывчатой инновационной концепцией. Это громкий PR-проект, которым г-н Вексельберг демонстрирует свою приверженность идее инновационной экономики.

— Очередное яйцо Фаберже.

— Каждый крупный бизнесмен в России должен нести социальную ответственность перед государством за те активы, которые были приватизированы в начале 90-х. Время от времени критерии ответственности меняются: раньше это была поддержка культуры, теперь — развитие инноваций. Бизнес должен отреагировать. Проявить лояльность. Ему говорят: покажите свою инициативу в этом плане, выберите себе тему, и в рамках этой темы показывайте результат. Но бизнес не был бы бизнесом, если не закладывал в это дело потенциальную выгоду. Так и в случае с инноградом: у компании «Реновы» есть профильный бизнес: строительство инфраструктуры. Сколково — тоже хорошее, большое строительство под эгидой государства на очень хороших условиях для компании «Ренова».

А что будет после того, как там будут построены красивые здания? Нужно будет переходить к продуктовой стратегии технограда, создавать рынок инновационного продукта, спрос на него. Предположим, спроса нет. Тогда все, что произведено в Сколково, государство будет закупать для государственных нужд? Ведь только в этом случае подобная схема может существовать. Есть намерение собрать «живые проекты» из регионов в Сколково? Но регионы сами в них заинтересованы. Без внятной региональной политики в проекте иннограда я не думаю, что центр получит какие-то серьезные проекты с территорий.

Не ясно, кто потенциальный потребитель наукоемкого продукта из подмосковной «кремниевой долины». Самое простое — набить эту площадку импортозамещающими производствами, идти по пути создания сборочных производств, замещающих инноваций? В общем, тоже неплохой результат, но проблемы востребованности собственных разработок он не решает. Сегодня конкурентоспособных отечественных разработок на мировом рынке — мизер. Из 134 стран, участвующих в рейтинге конкурентоспособного роста, Россия по уровню инновационно-технологического развития стабильно занимает места посередине списка…

— В каких звеньях инновационной цепочки, на ваш взгляд, наблюдается основной провал?

— Для вовлечения в коммерческий оборот перспективных идей должна быть прослойка центров трансфера технологий, технопарков и инновационных менеджеров. Которые как рысаки ищут по всей стране такие разработки, находят, и, владея технологией их раскрутки, выводят на рынок. Плюс соответствующие законы и соответствующие капиталы. Так работают инновационные системы. В американской экономике 14% ВВП — это венчурная индустрия, у нас на нее приходятся исчезающее малые величины. Вот «Роснано» реализует некоторые проекты. Но не случайно же с началом кризиса часть взноса государства в уставной капитал Роснано в размере 85 млрд. рублей, была секвестирована. Причем Чубайс был единственным, кто добровольно отдал эти деньги обратно. И дело здесь не столько в кризисе: они просто не смогли разместить эти деньги в проекты! Вот представляете теперь: раньше все говорили, что нет денег, есть много нереализованных проектов в высокотехнологичном секторе и науке. Сейчас наоборот: деньги даны, нет достойных проектов!

Для появления инновационных проектов нужны всего три вещи: креативные идеи, профессиональные команды и венчурные деньги. Под эти активы появляется инфраструктура поддержки, частные инвестиции, новые рынки. При высоком научном потенциале и наличии свободных производственных мощностей, в России нет среды малого наукоемкого предпринимательства. Пока мы не создадим критическую массу инновационной продукции, выращивая ее от чистой идеи до продажной «обертки», инновационная цепочка не срастется. Казалось бы, появляется инвестиционное предложение. У нас в университете был перспективный проект, который мы пытались раскручивать: производство датчиков скорости нефтяного потока. Пришли товарищи, предложили «поучаствовать»: купить разработку, вывести в коммерческую стадию. Я не продал. Зачем за три рубля продавать.

— А за сколько продали бы?

— За 300. Но за 300 они не купят, потому что это рисковые инвестиции, отдача от которых появится лет через 5-6. Крупная компания, которой эта разработка действительно нужна, тоже не хочет ее покупать за реальные деньги, и посылает вот таких перекупщиков интеллектуального сырья. И компании проще перекупить человека, а не патент. Увы, но разработчик им передаст это за те же три рубля…

— Считается, что в кризис шанс перехода на инновационный путь развития у страны выше, чем во времена экономического благоденствия и дорогой нефти. За рубежом, как правило, расходы «на науку» в периоды кризисов растут, а компании, инвестировавшие в высокотехнологичные стартапы, в посткризисный период получают фору перед конкурентами и становятся лидерами на своих рынках. Как вы считаете, нам удастся использовать эту возможность?

— Действительно, любой кризис формирует потребность в инновациях, поиске новых форм и методов. Но при этом в кризис нет лишних денег. И наоборот. И это две стороны медали. Поэтому искусство инноватора — уловить на начале подъема из кризиса и не пропустить ту точку, когда на рынке появляются свободные деньги, и еще никто не забыл о существующей потребности. Возможно, этот момент наступает как раз сейчас.